Неточные совпадения
«Скучаешь, видно, дяденька?»
— Нет, тут статья особая,
Не скука тут — война!
И сам, и люди вечером
Уйдут, а к Федосеичу
В каморку враг: поборемся!
Борюсь я десять
лет.
Как выпьешь рюмку лишнюю,
Махорки как накуришься,
Как эта печь накалится
Да свечка нагорит —
Так тут устой… —
Я вспомнила
Про богатырство дедово:
«Ты, дядюшка, — сказала я, —
Должно быть, богатырь».
Они, проехавши, оглянулись назад; хутор их как будто
ушел в землю; только видны были над землей две трубы скромного их домика да вершины дерев, по сучьям которых они лазили, как белки; один только дальний луг еще стлался перед ними, — тот луг, по которому они могли припомнить всю историю своей жизни, от
лет, когда катались по росистой траве его, до
лет, когда поджидали в нем чернобровую козачку, боязливо перелетавшую через него с помощию своих свежих, быстрых ног.
Она бы пошла на это нарочно сама, а в четвертом и в пятом веках
ушла бы в Египетскую пустыню и жила бы там тридцать
лет, питаясь кореньями, восторгами и видениями.
— Матери у меня нет, ну, а дядя каждый
год сюда приезжает и почти каждый раз меня не узнает, даже снаружи, а человек умный; ну, а в три
года вашей разлуки много воды
ушло.
Такой процент, говорят, должен
уходить каждый
год… куда-то… к черту, должно быть, чтоб остальных освежать и им не мешать.
Илья. Такой барин, ждем не дождемся:
год ждали — вот какой барин! (
Уходит.)
Самгин слушал и улыбался. Ему нравилось, что Валентин говорит беспечально, как бы вспоминая далекое прошлое, хотя жена
ушла от него осенью истекшего
года.
Рындин — разорившийся помещик, бывший товарищ народовольцев, потом — толстовец, теперь — фантазер и анархист, большой, сутулый,
лет шестидесяти, но очень моложавый; у него грубое, всегда нахмуренное лицо, резкий голос, длинные руки. Он пользуется репутацией человека безгранично доброго, человека «не от мира сего». Старший сын его сослан, средний — сидит в тюрьме, младший, отказавшись учиться в гимназии,
ушел из шестого класса в столярную мастерскую. О старике Рындине Татьяна сказала...
И быстреньким шепотом он поведал, что тетка его, ведьма, околдовала его, вогнав в живот ему червя чревака, для того чтобы он, Дронов, всю жизнь мучился неутолимым голодом. Он рассказал также, что родился в
год, когда отец его воевал с турками, попал в плен, принял турецкую веру и теперь живет богато; что ведьма тетка, узнав об этом, выгнала из дома мать и бабушку и что мать очень хотела
уйти в Турцию, но бабушка не пустила ее.
«Последние
годы жизни Анфимьевны Варвара относилась к ней очень плохо, но Анфимьевна все-таки не
ушла на другое место», — напомнил он себе и подумал, что Таисья могла бы научиться печатать на машинке Ремингтона.
—
Летом заведу себе хороших врагов из приютских мальчиков или из иконописной мастерской и стану сражаться с ними, а от вас —
уйду…
Лето подвигалось,
уходило. Утра и вечера становились темны и серы. Не только сирени, и липы отцвели, ягоды отошли. Обломов и Ольга виделись ежедневно.
— Ну, хорошо! Поедем к тебе: ведь тебе строиться надо; теперь
лето, драгоценное время
уходит…
Не серна под утес
уходит,
Орла послыша тяжкий
лёт;
Одна в сенях невеста бродит,
Трепещет и решенья ждет.
— А вот узнаешь: всякому свой! Иному дает на всю жизнь — и несет его, тянет точно лямку. Вон Кирила Кирилыч… — бабушка сейчас бросилась к любимому своему способу, к примеру, — богат, здоровехонек, весь век хи-хи-хи, да ха-ха-ха, да жена вдруг
ушла: с тех пор и повесил голову, — шестой
год ходит, как тень… А у Егора Ильича…
А жених с невестой, обежав раз пять сад и рощу,
ушли в деревню. Викентьев нес за Марфенькой целый узел, который, пока они шли по полю, он кидал вверх и ловил на
лету.
Летом любил он
уходить в окрестности, забирался в старые монастыри и вглядывался в темные углы, в почернелые лики святых и мучеников, и фантазия, лучше профессоров, уносила его в русскую старину.
— Да, вот с этими, что порхают по гостиным, по ложам, с псевдонежными взглядами, страстно-почтительными фразами и заученным остроумием. Нет, кузина, если я говорю о себе, то говорю, что во мне есть; язык мой верно переводит голос сердца. Вот
год я у вас:
ухожу и уношу мысленно вас с собой, и что чувствую, то сумею выразить.
В виде гарантии я давал ему слово, что если он не захочет моих условий, то есть трех тысяч, вольной (ему и жене, разумеется) и вояжа на все четыре стороны (без жены, разумеется), — то пусть скажет прямо, и я тотчас же дам ему вольную, отпущу ему жену, награжу их обоих, кажется теми же тремя тысячами, и уж не они от меня
уйдут на все четыре стороны, а я сам от них уеду на три
года в Италию, один-одинехонек.
— Сделайте одолжение, — прибавила тотчас же довольно миловидная молоденькая женщина, очень скромно одетая, и, слегка поклонившись мне, тотчас же вышла. Это была жена его, и, кажется, по виду она тоже спорила, а
ушла теперь кормить ребенка. Но в комнате оставались еще две дамы — одна очень небольшого роста,
лет двадцати, в черном платьице и тоже не из дурных, а другая
лет тридцати, сухая и востроглазая. Они сидели, очень слушали, но в разговор не вступали.
И многие
годы проходят так, и многие сотни
уходят «куда-то» у барина, хотя денег, по-видимому, не бросают.
Может быть, он умер и в прошлом
году, а они сказали, что теперь, в надежде, не
уйдем ли.
Так японцам не удалось и это крайнее средство, то есть объявление о смерти сиогуна, чтоб заставить адмирала изменить намерение: непременно дождаться ответа. Должно быть, в самом деле японскому глазу больно видеть чужие суда у себя в гостях! А они, без сомнения, надеялись, что лишь только они сделают такое важное возражение, адмирал
уйдет, они ответ пришлют
года через два, конечно отрицательный, и так дело затянется на неопределенный и продолжительный срок.
Вообще зима как-то не к лицу здешним местам, как не к лицу нашей родине
лето. Небо голубое, с тропическим колоритом, так и млеет над головой; зелень свежа; многие цветы ни за что не соглашаются завянуть. И всего продолжается холод один какой-нибудь месяц, много — шесть недель. Зима не успевает воцариться и, ничего не сделав,
уходит.
Года четыре назад приходили два китоловные судна и, постояв несколько времени,
ушли, как делают все порядочные люди и корабли.
— А мне с кухарками и кучерами бывало весело, а с нашими господами и дамами скучно, — рассказывала она. — Потом, когда я стала понимать, я увидала, что наша жизнь совсем дурная. Матери у меня не было, отца я не любила и девятнадцати
лет я с товаркой
ушла из дома и поступила работницей на фабрику.
Сначала занятия в университете, а затем
лет семь
ушло как-то между рук, — в хлопотах по наследству, в томительном однообразии разных сроков, справок, деловых визитов, в шатании по канцеляриям и департаментам.
Впечатления же эти ему дороги, и он наверно их копит, неприметно и даже не сознавая, — для чего и зачем, конечно, тоже не знает: может, вдруг, накопив впечатлений за многие
годы, бросит все и
уйдет в Иерусалим, скитаться и спасаться, а может, и село родное вдруг спалит, а может быть, случится и то, и другое вместе.
По его словам, такой же тайфун был в 1895
году. Наводнение застало его на реке Даубихе, около урочища Анучино. Тогда на маленькой лодочке он спас заведующего почтово-телеграфной конторой, двух солдаток с детьми и четырех китайцев. Два дня и две ночи он разъезжал на оморочке и снимал людей с крыш домов и с деревьев. Сделав это доброе дело, Дерсу
ушел из Анучина, не дожидаясь полного спада воды. Его потом хотели наградить, но никак не могли разыскать в тайге.
Надо заметить, что
летом дикие свиньи отдыхают днем, а ночью кормятся. Зимой обратное: днем они бодрствуют, а на ночь ложатся. Значит, вчерашние кабаны не могли
уйти далеко. Началось преследование.
Мои спутники рассмеялись, а он обиделся. Он понял, что мы смеемся над его оплошностью, и стал говорить о том, что «грязную воду» он очень берег. Одни слова, говорил он, выходят из уст человека и распространяются вблизи по воздуху. Другие закупорены в бутылку. Они садятся на бумагу и
уходят далеко. Первые пропадают скоро, вторые могут жить сто
годов и больше. Эту чудесную «грязную воду» он, Дерсу, не должен был носить вовсе, потому что не знал, как с нею надо обращаться.
Что-то сделалось с солнцем. Оно уже не так светило, как
летом, вставало позже и рано торопилось
уйти на покой. Трава на земле начала сохнуть и желтеть. Листва на деревьях тоже стала блекнуть. Первыми почувствовали приближение зимы виноградники и клены. Они разукрасились в оранжевые, пурпуровые и фиолетовые тона.
Я хотел спуститься по реке Кулумбе до того места, где в прошлом
году нашел удэгейцев, но Дерсу и Чжан Бао не советовали
уходить далеко от водораздела.
Следующий день был еще более томительный и жаркий. Мы никуда не
уходили, сидели в избах и расспрашивали староверов о деревне и ее окрестностях. Они рассказывали, что Кокшаровка основана в 1903
году и что в ней 22 двора.
Когда идешь в дальнюю дорогу, то уже не разбираешь погоды. Сегодня вымокнешь, завтра высохнешь, потом опять вымокнешь и т.д. В самом деле, если все дождливые дни сидеть на месте, то, пожалуй, недалеко
уйдешь за
лето. Мы решили попытать счастья и хорошо сделали. Часам к 10 утра стало видно, что погода разгуливается. Действительно, в течение дня она сменялась несколько раз: то светило солнце, то шел дождь. Подсохшая было дорога размокла, и опять появились лужи.
Думал, что если она успеет
уйти из семейства, то отложить дело
года на два; в это время успел бы стать профессором, денежные дела были бы удовлетворительны.
— Экая бешеная француженка, — сказал статский, потягиваясь и зевая, когда офицер и Жюли
ушли. — Очень пикантная женщина, но это уж чересчур. Очень приятно видеть, когда хорошенькая женщина будирует, но с нею я не ужился бы четыре часа, не то что четыре
года. Конечно, Сторешников, наш ужин не расстраивается от ее каприза. Я привезу Поля с Матильдою вместо них. А теперь пора по домам. Мне еще нужно заехать к Берте и потом к маленькой Лотхен, которая очень мила.
Стансфильд разуверил француженку, не заметившую, что m-me Сили одних с ним
лет, и просил ее сказать, что ей угодно. Она бросила взгляд на меня (Саффи и другие
ушли) и сказала...
Не было мне ни поощрений, ни рассеяний; отец мой был почти всегда мною недоволен, он баловал меня только
лет до десяти; товарищей не было, учители приходили и
уходили, и я украдкой убегал, провожая их, на двор поиграть с дворовыми мальчиками, что было строго запрещено.
Год проходит благополучно. На другой
год наступает срок платить оброк — о Сережке ни слуху ни духу. Толкнулся Стрелков к последнему хозяину, у которого он жил, но там сказали, что Сережка несколько недель тому назад
ушел к Троице Богу молиться и с тех пор не возвращался. Искал, искал его Стрелков по Москве, на извозчиков разорился, но так и не нашел.
Ученье между тем шло своим чередом. По шестнадцатому
году Сережка уже сидел на верстаке и беспорядочно тыкал иглою в суконные лоскутки, на которых его приучали к настоящей работе. Через
год, через два он сделается, пожалуй, заправским портным, а там, благослови Господи, и на оброк милости просим.
Уйдет Сережка от портного Велифантьева и начнет по Москве из мастерской в мастерскую странствовать.
Днем он бродил по окраинам города, не рискуя проникать в центральные части; с наступлением ночи
уходил за заставу и
летом ночевал в канаве, а зимой зарывался в сенной стог.
Когда у французов бывает человек, которого они называют cher ami [Дорогой друг (фр.).], и он
уходит, то ему говорят «à bientôt, cher ami» [До скорой встречи, дорогой друг (фр.).], надеясь, что он придет не раньше чем через
год.
Это вскоре меня очень утомило, и на следующий
год я
ушел в более свойственную мне творческую мысль.
Когда в 1861
году нам дали волю, я
ушел в Москву — дома есть было нечего; попал к земляку дворнику, который определил меня к цирюльнику Артемову, на Сретенке в доме Малюшина.
Мы остались и прожили около полугода под надзором бабушки и теток. Новой «власти» мы как-то сразу не подчинились, и жизнь пошла кое-как. У меня были превосходные способности, и, совсем перестав учиться, я схватывал предметы на
лету, в классе, на переменах и получал отличные отметки. Свободное время мы с братьями отдавали бродяжеству:
уходя веселой компанией за реку, бродили по горам, покрытым орешником, купались под мельничными шлюзами, делали набеги на баштаны и огороды, а домой возвращались позднею ночью.
Чувство, очевидно, было упорно и глубоко: оно держалось
года три и
уходило только постепенно.
Скупленный в Зауралье хлеб доставлялся запольскими купцами на все уральские горные заводы и
уходил далеко на север, на холодную Печору, а в засушливые
годы сбывался в степь.
Прохоров сознавал собственное унижение, сознавал, что вот этот, неизвестный в коммерческом мире еще три
года назад, Колобов торжествует за его счет, и не мог
уйти, не покончив дела.
Заветная мечта Галактиона исполнялась. У него были деньги для начала дела, а там уже все пойдет само собой. Ему ужасно хотелось поделиться с кем-нибудь своею радостью, и такого человека не было. По вечерам жена была пьяна, и он старался
уходить из дому. Сейчас он шагал по своему кабинету и молча переживал охватившее его радостное чувство. Да, целых четыре
года работы, чтобы получить простой кредит. Но это было все, самый решительный шаг в его жизни.